A cura di Elisa Baglioni.
Timur Kibirov nasce nel 1955 a Šepetkova, in Ucraina. Nel 1972 si trasferisce a Mosca, dove si iscrive all’Istituto pedagogico. Pubblica versi dal 1988. Vincitore di alcuni premi letterari tra cui il prestigioso premio “Poet” nel 2008, ha pubblicato numerosi libri di poesie. Tra la sua ampia produzione si ricordano Santimenty: Vosem’ knig (‘Sentimentalismi: Otto libri’, 1994), Kogda byl Lenin malen’kim (‘Quando Lenin era piccolo’, 1995), Parafrazis (‘Parafrasi’, 1997), Greko- i rimsko- kafoličeskie pesenki i poteški (‘Canzonette e filastrocche cattoliche greco-romane’, 2009) e Vremja podumat’ uže o duše (‘È già tempo di pensare all’anima’, 2015). In traduzione italiana esce il poema eroicomico Latrine (Le Lettere, 2008). Nel 2011 pubblica il libro di prosa Lada: Cronaca di un amore felice e fedele (tradotto in italiano da C. Scandura, Elliot, 2017). Il poeta è stato ospite al Festivaletteratura di Mantova nel 2011. Timur Kibirov compare sulla scena letteraria non-ufficiale nella metà degli anni ottanta, al fianco dei poeti concettualisti D. A. Prigov e L. Rubinštejn, che da oltre un decennio animavano la vita culturale del sottosuolo moscovita sviluppatasi in reazione alla censura. Il debito verso la poetica concettualista è evidente in Kibirov nell’uso del citazionismo e del pastiche, nel ricorso al plurilinguismo, a cui si aggiunge l’appropriazione di lessico e immaginario sovietico, prima, e della cultura massmediatica, poi, allo scopo di rivelare il carattere ideologico del discorso ufficiale. Ciò non impedisce l’emersione di una propria linea personale che, pur esplorando tecniche postmoderniste, mantiene un atteggiamento ossequioso verso la tradizione poetica. Kibirov, infatti, conserva la fiducia nei confronti del ruolo e del compito del poeta e lo dimostrano, nei suoi aspetti formali, la presenza di un io lirico tradizionale e l’adozione di schemi metrici e versificatori canonici. I testi qui presentati sono tratti dalla raccolta antologica Stichi o ljubvi (‘Poesie d’amore’, Vremja, Moskva, 2009).
Da John Shade
Quando, aperti gli occhi, subito li socchiudi
per il brillare del verde da una finestra spalancata
per il canto di questi uccelli, per questo luglio,
non hai vergogna, non hai spavento?
Quando nel silenzio autunnale dalle cupe nubi
sulle acque cade un ultimo raggio obliquo,
si versa sull’onda e a lungo intiepidisce,
non hai spavento? Non hai vergogna?
Quando la neve a fiocchi balugina nel buio
tra lampi di fari che guizzano su un muro,
scompare di nuovo, poi si scioglie in silenzio
su una guancia di ragazza, non hai spavento?
Non hai spavento o vergogna, in primavera quando
l’acqua scorre sull’asfalto e si annera,
le pozzanghere riflettono nuvole e il sole sfiora il banco
dell’ultimo quadrimestre, non hai vergogna?
Io non so dire di cosa parlo, non lo so.
Sono cose di poco conto. Sciocchezze soltanto…
Una tale bellezza e un tale silenzio…
Non ti spaventa, dì? Non hai vergogna?
1989
Из Джона Шейда
Когда, открыв глаза, ты сразу их зажмуришь
от блеска зелени в распахнутом окне,
от пенья этих птиц, от этого июля –
не стыдно ли тебе? Не страшно ли тебе?
Когда сквозь синих туч на воды упадает
косой последний луч в осенней тишине,
и льется по волне, и долго остывает, –
не страшно ли тебе? Не стыдно ли тебе?
Когда летящий снег из мрака возникает
в лучах случайных фар, скользнувших по стене,
и пропадает вновь, и вновь бесшумно тает
на девичьей щеке, – не страшно ли тебе?
Не страшно ли тебе, не стыдно ль – по асфальту
когда вода течет, чернеет по весне,
и в лужах облака, и солнце лижет парту
четвертой четверти, – не стыдно ли тебе?
Я не могу сказать, о чем я, я не знаю.
Так просто, ерунда. Так, глупости одне…
Такая красота, и тишина такая…
Не страшно ли, скажи? Не стыдно ли тебе?
*
La guancia appoggiata al cappotto del padre,
questo è vivere.
Questo è vivere, a servizio di nulla,
scordare le ansie, deporre il mandato,
abbandonare per sempre ogni impegno
e lo stupido orgoglio di maschio.
Questo è vivere.
Sulla nuca indifesa dai capelli ora corti
vellicare col palmo.
Questo è essere amato, questo è amare
e sapere che perdona e protegge sempre,
che solo per gioco minaccia con la cinta,
che non moriremo.
Che il letto, la specchiera, il tappeto
e la finestra
sono incrollabili, che a nessuno è dato
violare un tale mondo e spostare
un tale armadio. Eppure, traslocheremo d’inverno.
Io so una cosa,
so che assisteremo alla rovina di tutto,
la capriata scricchiola,
Pilato di nuovo ostenta relativismo.
I muri tremano, come in casa di Tommi,
e tra le fessure si insinua l’inferno che trionfa,
il terrore che ride.
Hai voglia di infrangere i vetri dalla rabbia,
di uscire di senno,
so che è facile tradire e maledire
nel presagio della fine.
E spalanco le fauci bavose,
per riappendermi all’amo di Galilea,
aggrapparmi alle vesti lise del Figlio
e alle vesti incorruttibili del Padre!
E, la guancia appoggiata, versata ogni lacrima,
sorgere con tutto me stesso.
1996
Щекою прижавшись к шинели отца –
вот так бы и жить.
Вот так бы и жить – ничему не служить,
заботы забыть, полномочья сложить,
и все попеченья навек отложить,
и глупую гордость самца.
Вот так бы и жить.
На стриженом жалком затылке своем
ладонь ощутить.
Вот так быть любимым, вот так бы любить
и знать, что простит, что всегда защитит,
что лишь понарошку ремнем он грозит,
что мы не умрем.
Что эта кровать, и ковер, и трюмо,
и это окно
незыблемы, что никому не дано
нарушить сей мир и сей шкаф платяной
подвинуть. Но мы переедем зимой.
Я знаю одно,
я знаю, что рушится все на глазах,
стропила скрипят.
Вновь релятивизмом кичится Пилат.
А стены, как в доме Нуф-Нуфа, дрожат,
и в щели ползет торжествующий ад,
хохочущий страх.
Что хочется грохнуть по стеклам в сердцах,
в истерику впасть,
что легкого легче предать и проклясть
в преддверьи конца.
И я разеваю слюнявую пасть,
чтоб вновь заглотить галилейскую снасть,
и к ризам разодранным Сына припасть
и к ризам нетленным Отца!
Прижавшись щекою, наплакаться всласть
и встать до конца.
*
Storiosofico
La Russia non si intende con il senno.
Al pari della Francia, della Spagna,
della Nigeria, della Cambogia, della Britannia,
del regno di Urartu, di Cartagine,
di Roma, della Danimarca,
dell’impero austro-ungarico, dell’Albania,
della Germania unita:
ognuno è fatto a modo suo.
Nella Russia si può credere soltanto.
No, credere si può soltanto in Dio.
Il resto è un disperare.
Qualunque il metro sia per misurare
a noi lo stesso è toccato molto:
in Russia si può solo vivere,
al servizio dello Zar e della Patria.
1999
Историософское
Умом Россию не понять.
Равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию,
Объединенную Германию –
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить.
Нет, верить можно только в Бога.
Все остальное – безнадега.
Какой бы мерою ни мерить,
нам все равно досталось много –
в России можно просто жить,
Царю, Отечеству служить.